Forget ur runnin' I will find u cause I can see in the dark
Не о тех говорю я, которые только потому поносят граций, что никогда не
были ими обласканы. Каким образом могли бы оценить тихую работу вкуса по
отношению к внутреннему и внешнему человеку и не обратить внимания на
существенные выгоды культа прекрасного те, которые не имеют иного мерила
ценности, кроме потраченного труда и ощутительной пользы? Человек, не
ценящий формы, презирает всякое изящество речи, видя в нем заискивание,
всякое тонкое обращение, видя в нем притворство, всякую деликатность и
великодушие в поведении, видя в них лишь преувеличение и аффектацию. Он не
может простить любимцу граций, что тот может, как душа общества занять вся
кий кружок, что в качестве делового человека он направит все умы сообразно
своим целям, что как писатель он налагает отпечаток своего духовного облика
на все свое столетие, между тем как первый, жертва усердия, не может, при
всем своем знании, возбудить интерес, не может сдвинуть с места камня. Так
как первый не может научиться у него гениальной тайне быть приятным, то ему
не остается ни чего иного, как только оплакивать извращенность человеческой
природы, которая более преклоняется перед видимостью, чем перед сущностью.
были ими обласканы. Каким образом могли бы оценить тихую работу вкуса по
отношению к внутреннему и внешнему человеку и не обратить внимания на
существенные выгоды культа прекрасного те, которые не имеют иного мерила
ценности, кроме потраченного труда и ощутительной пользы? Человек, не
ценящий формы, презирает всякое изящество речи, видя в нем заискивание,
всякое тонкое обращение, видя в нем притворство, всякую деликатность и
великодушие в поведении, видя в них лишь преувеличение и аффектацию. Он не
может простить любимцу граций, что тот может, как душа общества занять вся
кий кружок, что в качестве делового человека он направит все умы сообразно
своим целям, что как писатель он налагает отпечаток своего духовного облика
на все свое столетие, между тем как первый, жертва усердия, не может, при
всем своем знании, возбудить интерес, не может сдвинуть с места камня. Так
как первый не может научиться у него гениальной тайне быть приятным, то ему
не остается ни чего иного, как только оплакивать извращенность человеческой
природы, которая более преклоняется перед видимостью, чем перед сущностью.