Forget ur runnin' I will find u cause I can see in the dark
Отпусти меня, слышишь?
я ведь тоже живая!
Невозможно всегда
помнить, верить и ждать.
Слишком много ненужных,
и так мало тебя вечерами.
Но знаешь…
лучше не отпускай.
читать дальше
Глава 1.
На этом вокзале прощались и встречались ежедневно тысячи людей. Сотни тысяч гордились им, считая его главной достопримечательностью города. Так писали во всех газетах. Так вещал громким голосом мэр с трибуны, простирая руки к народу. Мраморные полы, начищенные до блеска, просторные залы ожидания с огромными плазменными экранами, на которых ежеминутно проходила реклама новых возможностей вокзала. Сверкающие в желтоватом освещении фонтаны, высокие резные колонны. Все это было слишком замечательно. Слишком для такого небольшого города.
Мэр был прав, сделав ставку на вокзал: сотни и тысячи людей ждали здесь своих поездов, надеясь где-то там найти что-то лучшее, чем мог предложить им родной город. Что-то лучшее, чем только вокзал и потрясающие панорамы – вот откуда на столько отшлифованные сиденья и неуклонное процветание.
С четвертой платформы второго пути был виден вокзал во всей его красе. На четвертую платформу второго пути можно было пройти через виадук или подземный туннель. Туннель пустовал почти всегда. На четвертую платформу второго пути шли по сотням ступенек, чтобы в последний раз окинуть взором город и продлить тем самым время прощания. Когда объявляли посадку на этой платформе, зал ожидания пустел. На этой платформе всегда кто-то плакал, на этой платформе всегда кто-то мечтал. С четвертой платформы второго пути уходил поезд Красноярск – Москва.
На деревянной скамейке ближе к выходу из туннеля сидел мужчина лет двадцати семи - тридцати. Загорелый, пахнущий дорогим одеколоном, в черных брюках из хорошей шерсти, в расстегнутой на несколько сантиметров темно-коричневой замшевой куртке, из-под которой было видно шелковую черную рубашку. Рядом с собой на скамейку он поставил металлический чемоданчик. Мужчина поднял руку и немного отодвинул рукав куртки. На запястье блеснули дорогие часы. До прибытия поезда оставалось три с половиной часа. Чуть больше трех с половиной часов до 7 июня. Мужчина спрятал лицо в ладони. Закрыл глаза. Он плакал.
Уже давно он не чувствовал себя таким одиноким. Уже давно у него не было на это времени. Каждая его минута была просчитана заранее. На дни, недели, месяцы вперед. А эти три с половиной часа – неуместная, глупая ошибка. Эти три с половиной часа не должны были принадлежать только ему. Эти три с половиной часа до 7 июня. Одиночество захватило его, как приступ удушья, перекрыв кислород, лишив возможности двигаться. Он тонул в прошлом, тонул задыхаясь, тонул с каким-то извращенным и отчаянным наслаждением. Жизнь давала возможность почувствовать себя мазохистом. Он сидел, вдыхая запах намокших ладоней. Когда в последний раз он плакал? Он не мог этого вспомнить.
- Пирожки! Горячие пирожки! – прокуренный женский голос подействовал на него отрезвляюще. Он поднял голову.
Немолодая женщина смотрела на него и улыбалась. Потертый, но на удивление чистый пуховик. Обветренные губы, неровно накрашенные ярко-розовой помадой, скатавшейся в уголках. Опущенные усталостью и возрастом уголки глаз, старательно выведенные черным карандашом вверх. Потемневшие руки, такие худые, что казалось они состояли только из суставов, обтянутых жатой кожей плохой выделки. Пальцы крепко сжимали накрытую белоснежной отглаженной тканью корзину – такие, наверное, вышли из продажи еще в прошлом десятилетии. Такие женщины не продают пирожки.
Мужчина внимательно посмотрел ей в глаза, почти потерявшие цвет. Он был благодарен за то отрезвление, которое она принесла с собой. Он улыбнулся ей в ответ. Залез рукой в карман, нашарил там какие-то деньги.
- Вот, - протянул он ей смятые купюры. – А пирожков не надо.
Ее рука непроизвольно смяла белую бумажную салфетку, которой она уже собиралась залезть в корзинку. Улыбка стала шире.
- Спасибо, - сказала она, осторожно беря деньги.
Объявили прибытие какого-то поезда на другую платформу, и женщина торопливо развернулась, чтобы уйти. Прошла несколько шагов. Остановилась и еще раз посмотрела на него.
- И не надо плакать, - тихо сказала она. – Все будет хорошо. Я узнавала.
Она быстро накинула на голову капюшон пуховика с потрепавшимся мехом по краям и засеменила в сторону подземного перехода.
Мужчина перестал улыбаться. Он опустил голову и посмотрел на асфальт, потом снова поднял взгляд к удаляющейся худощавой фигуре. Он уже и забыл, что минуту назад плакал. Тыльной стороной ладони он потер глаза. Нельзя было просто так сидеть. Еще три часа. Он поднялся и пошел в здание вокзала.
Он вошел в ресторан. Почти все столики были заняты. Он не остановился и прошел дальше, открыл двери в полутемное помещение бара. В нос ударил застоявшийся запах сигарет и алкоголя. Мужчина подошел к стойке и сел на стул рядом с женщиной лет двадцати-пяти, которая оживленно болтала с барменом. Он точно знал, что хочет сейчас. Он пил это всегда с того момента, как встретил ее.
Виски. "Glen Grant" 35 летней выдержки. Чистый, single molt. Этот виски - "с дымком", как она говорила - всегда был у нее дома. Он полюбил этот вкус. Он полюбил его из-за нее, из-за того, как она пила его. Совершенно необыкновенно. Ее осуждали все, говоря, что так виски не пьют. Знатоки, наверное, скончались бы на месте от сердечных приступов, увидь они это. Но ей было все равно – она любила его только так и никак иначе. Она наливала две третьи бокала, медленно, словно кошка, опускалась в кресло, подогревая бокал ладонями, затем делала один глоток. Всегда только один сначала. И доставала сигарету. Да, именно сигарету, а не сигару. Свои неизменные Marlboro Lights. Подкуривала, с наслаждением вдыхала и выпускала дым тонкой струйкой. И закрывала глаза. Томно. Красиво. Свои зеленые глаза. Через минуту ее руки больше не выпускали бокала и сигареты. Но эта минута… сейчас он отдал бы многое за то, чтобы увидеть все это снова.
Мужчина посмотрел на бармена. Сейчас ему хотелось чего-то большего, сейчас ему хотелось ее присутствия. Пусть мнимого.
- Бутылку "Glen Grant" 35, - эти виски не всегда были в наличии, но здесь они были. Он уже пил их здесь. Еще в старом здании вокзала. Лет шесть назад. Вместе с ней.
Он помнил, как позвонил ей, как она настаивала по телефону, что будет пить только кофе. Кофе с лимоном. Как обычно. А у него было гадкое настроение. Ему хотелось поговорить. Она была лучшим собеседником. Они встретились. Никак не могли выбрать куда пойти, и она предложила вокзал. Рассмеялась. И они оказались здесь. За прожженной сигаретами барной стойкой светлого дерева. На жестких потрепанных стульях. Она не устояла - они пили виски. Слушали, как объявляют поезда и видели, как быстро здесь меняются люди. Одни приходили, другие уезжали. Быть может навсегда. Она курила свои неизменные Marlboro Lights, улыбалась ему. Он смотрел на нее и вдыхал ее аромат. Аромат лимонного сока, перца и прохладного ночного воздуха. Он сходил с ума, когда прислонялся к ней и вдыхал полной грудью. Это были не духи, это была не косметика. Это был ее запах, запах ее кожи, запах ее волос, запах ее характера. Она была самой цельной личностью, которую он когда-либо встречал. Даже этот виски. Это был ее виски. Даже по одному этому напитку внимательный человек мог угадать ее характер, мог прикоснуться к ее сущности.
Бармен налил ему виски и поставил рядом бутылку. Мужчина долго и пристально смотрел на бокал, в котором бликами играл насыщенный темно-зеленый отсвет.
- Мне еще лимон и веточку перечной мяты, - сказал он бармену. Тот с удивлением взглянул на него, но все подал на блюдце.
Мужчина взял несколько кусочков лимона и выдавил их прямо в бокал с виски, потом с силой сжал в руке мяту. Теперь здесь была она. Он чувствовал это и поражался своей неоткрытой до этого момента способности причинять самому себе на столько изощренную боль. Он усмехнулся. Прислонил к лицу руку. Пальцы пахли пьяняще-острой свежестью. Звучит абсурдно? Он считал так же, но, закрыв глаза, продолжал вдыхать аромат. Сидящая рядом женщина смотрела на него, он это ощущал, но не мог остановиться. Ему все казалось, что сейчас хлопнет дверь дамской уборной, послышится размеренный стук каблуков, и белые ручки с тонкими изящными пальчиками обнимут его со спины. И только какая-то слишком далекая и раздавленная сейчас мечтами часть разума твердила об обратном.
Они не возвращаются.
За все эти годы он в первый раз приехал в Красноярск. Раньше ему было незачем. Он бы и сейчас не был здесь, если бы не крайняя нужда. Умер отчим. Они практически не общались. И родственными их отношения можно было назвать только формально. Но приезда требовал даже не моральный долг перед матерью, а что-то непонятное и постоянно тревожащее в душе.
Когда ему было шестнадцать, мать ушла от отца к другому мужчине. Отец слишком любил ее и не смог этого пережить. Он начал спиваться, забросил бизнес. Он высыхал на глазах, даже не пытаясь прийти в себя. Каждый день он выходил из дома, чтобы дойти до банкомата, снять наличные с карточки и на обратном пути купить пару бутылок водки. Он не снимал все деньги сразу. Было не совсем понятно, что его еще удерживало, но это давало надежду. Прошло полгода его одиночества. А потом была авария. Отец оказался в реанимации, врачи сделали три операции, всеми силами пытаясь сохранить его жизнь, благо денег, для того чтобы они так старались, на счету было предостаточно. А отец ждал. Ждал, что она придет. Но ее все не было. Врачи так и не сумели его спасти. Как можно заставить жить человека, который жить совершенно не хочет? Никак. Отец умер в больнице.
Никому не сообщалась ни дата, ни время. Поэтому на похоронах присутствовало только четверо: он, бабушка с дедушкой и еще один человек - друг отца по работе. Слез не было. Казалось в гробу лежит не его отец, а его жалкое подобие. Гримеры этой дешевой драмы тогда очень плохо поработали. Отец всю жизнь был для него эталоном элегантности и утонченного вкуса. Всегда безупречно одет и причесан, всегда серьезен и горд. Его боялись, уважали и ненавидели мужчины, восхищались, превозносили и любили женщины. Безумно любили. Другие. Не жена.
Сейчас же он видел перед собой сморщенного тридцати-четырех летнего старика, умиротворенно лежащего на белом шелке. С проседью в черных волосах, с глубокими морщинами, исполосовавшими лоб. Правда костюм был как всегда безупречно отглажен. Только вот казался размера на три-четыре больше, чем надо. Отец так похудел за эти месяцы…. Да, шрамов от аварии видно не было, но вот обвисшую кожу не скроешь гримом. Ему внезапно стало стыдно за свои мысли, и он сказал сам себе: "Сейчас отец выглядит гораздо лучше, чем все то время после ухода матери". И ему стало стыдно еще сильнее. Он старался подумать о чем-нибудь другом, но это плохо выходило. Взгляд будто приклеился к лицу отца, к неестественному румянцу на его щеках. Будто сквозь туман боковым зрением было видно, как "мужик в рясе" – так он его тогда обозвал – читал свою книжицу и махал рукой с цепочкой в воздухе. Монотонный голос лишал всякого желания вернуться в реальность. Он смотрел на отца. И не мог избавиться от глупых мыслей. Потом крышку гроба закрыли.
Он почувствовал, что совсем близко кто-то стоит, и повернулся. Рядом стоял тот самый друг отца и улыбался.
- Привет, как ты? – он молчал. – Нехорошо это все, - совершенно не смущаясь продолжал тот, - да еще и посреди учебного года. Теперь ты отстанешь в школе...
Невозможно было понять, что произошло у него в голове, но все декорации будто вытащили из-под воды на поверхность, все стало таким четким и понятным. До ужаса и дрожи в коленях понятным. Возникла острая необходимость убежать. Потом он помнил только, что очутился где-то между деревьев и старых могил и внезапно остановился. Свежий вечерний воздух волной накрыл его. Он вдохнул полной грудью, будто это был последний в его жизни вдох. Резкая боль в легких вернула на место память и сознание. И там, скрытый густыми кронами, раскидистыми кустами и могильными плитами от посторонних глаз, он дал волю слезам, упав коленями на рыхлую и прохладную землю.
- Ненавижу! Ненавижу вас!
Казалось, если он не выкрикнет эти слова, они задушат, сожрут его изнутри, измельчат на части, выжгут мозг. Осознание потери, жалость к самому себе, беспомощность, обиды последних месяцев на мать, подавляемые верой и незрелостью ребенка, возомнившего себя взрослым – все это вырвалось наружу и пролилось слезами. Это были последние его слезы. Он плакал навзрыд. Так, как, наверное, плачут женщины: с наслаждением, нетерпением и страстью. Он выплакал в этот час неистовство гнева и доверчивость, и любовь, и простодушное уважение, и веру – всё своё детство.
Он пошел в город пешком. Остановившись у первого магазинчика, купил себе пачку сигарет. И выкурил три штуки подряд. Кашляя. Подавляя рвоту и удушье. Плюясь от горечи, он курил. После этого он никогда даже не пытался бросить.
Сейчас, сидя за барной стойкой на вокзале родного города, его рука невольно потянулась к открытой пачке, лежащей перед ним. Видимо воспоминания оказались надежно спрятанными, но от этого не менее живыми. По его щеке медленно катилась одинокая слеза. Сегодня был совсем неправильный день. Совсем неправильный вечер и совсем неправильные мысли в голове. Этого не должно было случиться. Он стер слезу снова уловив смешанный им аромат лимона и перечной мяты. Глотнул виски. Ее образ, связанный со всеми важными событиями его жизни, все еще крайне настойчиво держался перед глазами. Она спасла его. Именно она тогда не дала ему возможности уйти в себя окончательно.
Воспоминания об отце не давали ему вернуться к полноценному существованию еще четыре года после похорон. Он ушел из дома матери и отчима. То был день его рождения, ему исполнялось двадцать. Седьмое июня. И он отмечал этот день, сидя у барной стойки клуба. Один. Он теперь курил, частенько выпивал, неисправно посещал институт (хотя успеваемость его от этого не снижалась), и в его постели перебывало столько девушек, сколько у большинства мужчин не набралось бы и за всю жизнь.
Он казался взрослым не по годам. И стал безбожно красивым. Светлые, почти белые волосы, которыми наградили его материнские гены, темные ресницы и брови. Жестко очерченные скулы на узком лице. Худощавое телосложение позволяло выделяться каждой его мышце. Его любили девушки, женщины, парни. Его же сердце закрылось. Любовь свернулась и оставила его в покое, уйдя туда, откуда редко возвращаются – в забытье.
Этот клуб ему нравился. Ничего вычурного. Ничего навязчивого. И что самое главное – никаких знакомых. Он напивался. Напивался водкой. И ему было хорошо одному.
- Ангельский мальчик с больными глазами, - он вздрогнул от звука женского голоса, прошептавшего это ему на ухо. Повернул голову. Ее глаза оказались всего в нескольких сантиметрах от его. И он задохнулся. Зеленые глаза, темные пушистые ресницы. Он не мог оторваться. Может, это было от выпитого алкоголя, он не знал и не хотел узнавать. Он тонул. И желал только, чтобы мгновение не заканчивалось.
Но оно прошло. Девушка отстранилась от него и села на стул рядом.
- Могу я с вами выпить? – совершенно серьезно спросила она без тени улыбки на лице. Он молча подвинул бутылку и знаком показал бармену подать еще одну рюмку.
Она выпила полную. Не закусила и даже не поморщилась.
- Вообще я предпочитаю чистый виски, - пожала плечами она, - но ради вашего дня рождения стоит пойти на уступки.
- Кто? Кто вам сказал? – он жаждал еще раз заглянуть в ее глаза.
- Вы, - спокойно произнесла она. – Точнее выражение вашего лица и ваше одиночество…
Утром она поехала к нему. Это был лучший его день рождения. С того самого дня они больше не расставались в течение двух лет. Они не расставались, но и не принадлежали друг другу. Они занимались сексом. Они разговаривали. Часами. Они ходили по барам, клубам, ресторанам, кинотеатрам. Но не были вместе. Она никогда не говорила ему о любви. Да и он не любил ее. Он ей восхищался. Восхищался как женщиной. Как человеком. Она была наиболее самодостаточной личностью из всех, кого он знал тогда или узнал позже. Нет, она не была идеальна. Он знал все ее недостатки. Только вот недостатки ли?
Бутылка виски была практически пуста. Он посмотрел на часы. Оставалось полчаса до прибытия поезда. Значит, посадку уже объявили. Он думал вернуться самолетом. Еще выезжая из Москвы, он купил себе обратный билет, зная, что потом их не будет. Но мать попросила задержаться и решить некоторые вопросы с квартирой. Когда все закончилось, билетов не было. Ближайший рейс, которым можно было улететь, был через два дня. Это были бы слишком мучительные два дня. Он бы не выдержал. Город не принимал его обратно, давя на воспоминания и запрятанные чувства. И он купил билет на поезд. Не лучшее место. Не нужные двое с половиной суток свободного времени. Но, по крайней мере, ему не пришлось оставаться в городе.
Он шел по платформе. Зеленый фирменный поезд Красноярск-Москва приветствовал пассажиров рядами полных света окон и радостными улыбками проводниц. Тот самый поезд, на котором он уезжал в первый раз. Внутри. Белоснежные шторки, на каждой из которых было написано название поезда: "Енисей". Его место было в дальнем купе возле туалета. Повезло хотя бы с нижней полкой. Он присел. Рядом положил свой чемоданчик.
23:45. Поезд медленно и плавно тронулся. Мужчина проводил взглядом остающихся на перроне людей. Они весело махали высунувшимся из окон пассажирам. Некоторые, сразу развернувшись, направились к вокзалу. Некоторые плакали. Оставалось 15 минут до его дня рождения. Оставалось 45 минут до того, как должна была бы прийти она. Но она уже шесть лет не приходила.
Он открыл чемоданчик и достал ноутбук и мобильный. Открыл компьютер и подсоединил к телефону. Подключение к Интернету пока можно было установить. Поезд еще не выехал за пределы города. Он знал все ее виртуальные контакты: номер ICQ, электронную почту, личную страничку. Он даже написал ей однажды, когда только уехал, но она не ответила.
- Есть люди, которые будут сражаться за тебя, пока есть надежда. А есть и такие, которые сражаются и после того, как надежда умирает… - однажды сказала она. Он забыл эту фразу, но почему-то именно сейчас эти слова всплыли у него в голове.
Дверь в купе открылась, в проему стояла улыбающаяся проводница. Рядом с ней мужчина с большой спортивной сумкой в руках. Так вот с кем он будет эти двое с половиной суток. Это было не важно. Он снова уставился в светящийся экран ноутбука. Загрузилась программа ICQ. Он пробежался глазами по зеленому списку контактов. Сердце его подпрыгнуло, на секунду перекрыв кислород, и упало куда-то вниз живота. Она была on-line.
я ведь тоже живая!
Невозможно всегда
помнить, верить и ждать.
Слишком много ненужных,
и так мало тебя вечерами.
Но знаешь…
лучше не отпускай.
читать дальше
Глава 1.
На этом вокзале прощались и встречались ежедневно тысячи людей. Сотни тысяч гордились им, считая его главной достопримечательностью города. Так писали во всех газетах. Так вещал громким голосом мэр с трибуны, простирая руки к народу. Мраморные полы, начищенные до блеска, просторные залы ожидания с огромными плазменными экранами, на которых ежеминутно проходила реклама новых возможностей вокзала. Сверкающие в желтоватом освещении фонтаны, высокие резные колонны. Все это было слишком замечательно. Слишком для такого небольшого города.
Мэр был прав, сделав ставку на вокзал: сотни и тысячи людей ждали здесь своих поездов, надеясь где-то там найти что-то лучшее, чем мог предложить им родной город. Что-то лучшее, чем только вокзал и потрясающие панорамы – вот откуда на столько отшлифованные сиденья и неуклонное процветание.
С четвертой платформы второго пути был виден вокзал во всей его красе. На четвертую платформу второго пути можно было пройти через виадук или подземный туннель. Туннель пустовал почти всегда. На четвертую платформу второго пути шли по сотням ступенек, чтобы в последний раз окинуть взором город и продлить тем самым время прощания. Когда объявляли посадку на этой платформе, зал ожидания пустел. На этой платформе всегда кто-то плакал, на этой платформе всегда кто-то мечтал. С четвертой платформы второго пути уходил поезд Красноярск – Москва.
На деревянной скамейке ближе к выходу из туннеля сидел мужчина лет двадцати семи - тридцати. Загорелый, пахнущий дорогим одеколоном, в черных брюках из хорошей шерсти, в расстегнутой на несколько сантиметров темно-коричневой замшевой куртке, из-под которой было видно шелковую черную рубашку. Рядом с собой на скамейку он поставил металлический чемоданчик. Мужчина поднял руку и немного отодвинул рукав куртки. На запястье блеснули дорогие часы. До прибытия поезда оставалось три с половиной часа. Чуть больше трех с половиной часов до 7 июня. Мужчина спрятал лицо в ладони. Закрыл глаза. Он плакал.
Уже давно он не чувствовал себя таким одиноким. Уже давно у него не было на это времени. Каждая его минута была просчитана заранее. На дни, недели, месяцы вперед. А эти три с половиной часа – неуместная, глупая ошибка. Эти три с половиной часа не должны были принадлежать только ему. Эти три с половиной часа до 7 июня. Одиночество захватило его, как приступ удушья, перекрыв кислород, лишив возможности двигаться. Он тонул в прошлом, тонул задыхаясь, тонул с каким-то извращенным и отчаянным наслаждением. Жизнь давала возможность почувствовать себя мазохистом. Он сидел, вдыхая запах намокших ладоней. Когда в последний раз он плакал? Он не мог этого вспомнить.
- Пирожки! Горячие пирожки! – прокуренный женский голос подействовал на него отрезвляюще. Он поднял голову.
Немолодая женщина смотрела на него и улыбалась. Потертый, но на удивление чистый пуховик. Обветренные губы, неровно накрашенные ярко-розовой помадой, скатавшейся в уголках. Опущенные усталостью и возрастом уголки глаз, старательно выведенные черным карандашом вверх. Потемневшие руки, такие худые, что казалось они состояли только из суставов, обтянутых жатой кожей плохой выделки. Пальцы крепко сжимали накрытую белоснежной отглаженной тканью корзину – такие, наверное, вышли из продажи еще в прошлом десятилетии. Такие женщины не продают пирожки.
Мужчина внимательно посмотрел ей в глаза, почти потерявшие цвет. Он был благодарен за то отрезвление, которое она принесла с собой. Он улыбнулся ей в ответ. Залез рукой в карман, нашарил там какие-то деньги.
- Вот, - протянул он ей смятые купюры. – А пирожков не надо.
Ее рука непроизвольно смяла белую бумажную салфетку, которой она уже собиралась залезть в корзинку. Улыбка стала шире.
- Спасибо, - сказала она, осторожно беря деньги.
Объявили прибытие какого-то поезда на другую платформу, и женщина торопливо развернулась, чтобы уйти. Прошла несколько шагов. Остановилась и еще раз посмотрела на него.
- И не надо плакать, - тихо сказала она. – Все будет хорошо. Я узнавала.
Она быстро накинула на голову капюшон пуховика с потрепавшимся мехом по краям и засеменила в сторону подземного перехода.
Мужчина перестал улыбаться. Он опустил голову и посмотрел на асфальт, потом снова поднял взгляд к удаляющейся худощавой фигуре. Он уже и забыл, что минуту назад плакал. Тыльной стороной ладони он потер глаза. Нельзя было просто так сидеть. Еще три часа. Он поднялся и пошел в здание вокзала.
Он вошел в ресторан. Почти все столики были заняты. Он не остановился и прошел дальше, открыл двери в полутемное помещение бара. В нос ударил застоявшийся запах сигарет и алкоголя. Мужчина подошел к стойке и сел на стул рядом с женщиной лет двадцати-пяти, которая оживленно болтала с барменом. Он точно знал, что хочет сейчас. Он пил это всегда с того момента, как встретил ее.
Виски. "Glen Grant" 35 летней выдержки. Чистый, single molt. Этот виски - "с дымком", как она говорила - всегда был у нее дома. Он полюбил этот вкус. Он полюбил его из-за нее, из-за того, как она пила его. Совершенно необыкновенно. Ее осуждали все, говоря, что так виски не пьют. Знатоки, наверное, скончались бы на месте от сердечных приступов, увидь они это. Но ей было все равно – она любила его только так и никак иначе. Она наливала две третьи бокала, медленно, словно кошка, опускалась в кресло, подогревая бокал ладонями, затем делала один глоток. Всегда только один сначала. И доставала сигарету. Да, именно сигарету, а не сигару. Свои неизменные Marlboro Lights. Подкуривала, с наслаждением вдыхала и выпускала дым тонкой струйкой. И закрывала глаза. Томно. Красиво. Свои зеленые глаза. Через минуту ее руки больше не выпускали бокала и сигареты. Но эта минута… сейчас он отдал бы многое за то, чтобы увидеть все это снова.
Мужчина посмотрел на бармена. Сейчас ему хотелось чего-то большего, сейчас ему хотелось ее присутствия. Пусть мнимого.
- Бутылку "Glen Grant" 35, - эти виски не всегда были в наличии, но здесь они были. Он уже пил их здесь. Еще в старом здании вокзала. Лет шесть назад. Вместе с ней.
Он помнил, как позвонил ей, как она настаивала по телефону, что будет пить только кофе. Кофе с лимоном. Как обычно. А у него было гадкое настроение. Ему хотелось поговорить. Она была лучшим собеседником. Они встретились. Никак не могли выбрать куда пойти, и она предложила вокзал. Рассмеялась. И они оказались здесь. За прожженной сигаретами барной стойкой светлого дерева. На жестких потрепанных стульях. Она не устояла - они пили виски. Слушали, как объявляют поезда и видели, как быстро здесь меняются люди. Одни приходили, другие уезжали. Быть может навсегда. Она курила свои неизменные Marlboro Lights, улыбалась ему. Он смотрел на нее и вдыхал ее аромат. Аромат лимонного сока, перца и прохладного ночного воздуха. Он сходил с ума, когда прислонялся к ней и вдыхал полной грудью. Это были не духи, это была не косметика. Это был ее запах, запах ее кожи, запах ее волос, запах ее характера. Она была самой цельной личностью, которую он когда-либо встречал. Даже этот виски. Это был ее виски. Даже по одному этому напитку внимательный человек мог угадать ее характер, мог прикоснуться к ее сущности.
Бармен налил ему виски и поставил рядом бутылку. Мужчина долго и пристально смотрел на бокал, в котором бликами играл насыщенный темно-зеленый отсвет.
- Мне еще лимон и веточку перечной мяты, - сказал он бармену. Тот с удивлением взглянул на него, но все подал на блюдце.
Мужчина взял несколько кусочков лимона и выдавил их прямо в бокал с виски, потом с силой сжал в руке мяту. Теперь здесь была она. Он чувствовал это и поражался своей неоткрытой до этого момента способности причинять самому себе на столько изощренную боль. Он усмехнулся. Прислонил к лицу руку. Пальцы пахли пьяняще-острой свежестью. Звучит абсурдно? Он считал так же, но, закрыв глаза, продолжал вдыхать аромат. Сидящая рядом женщина смотрела на него, он это ощущал, но не мог остановиться. Ему все казалось, что сейчас хлопнет дверь дамской уборной, послышится размеренный стук каблуков, и белые ручки с тонкими изящными пальчиками обнимут его со спины. И только какая-то слишком далекая и раздавленная сейчас мечтами часть разума твердила об обратном.
Они не возвращаются.
За все эти годы он в первый раз приехал в Красноярск. Раньше ему было незачем. Он бы и сейчас не был здесь, если бы не крайняя нужда. Умер отчим. Они практически не общались. И родственными их отношения можно было назвать только формально. Но приезда требовал даже не моральный долг перед матерью, а что-то непонятное и постоянно тревожащее в душе.
Когда ему было шестнадцать, мать ушла от отца к другому мужчине. Отец слишком любил ее и не смог этого пережить. Он начал спиваться, забросил бизнес. Он высыхал на глазах, даже не пытаясь прийти в себя. Каждый день он выходил из дома, чтобы дойти до банкомата, снять наличные с карточки и на обратном пути купить пару бутылок водки. Он не снимал все деньги сразу. Было не совсем понятно, что его еще удерживало, но это давало надежду. Прошло полгода его одиночества. А потом была авария. Отец оказался в реанимации, врачи сделали три операции, всеми силами пытаясь сохранить его жизнь, благо денег, для того чтобы они так старались, на счету было предостаточно. А отец ждал. Ждал, что она придет. Но ее все не было. Врачи так и не сумели его спасти. Как можно заставить жить человека, который жить совершенно не хочет? Никак. Отец умер в больнице.
Никому не сообщалась ни дата, ни время. Поэтому на похоронах присутствовало только четверо: он, бабушка с дедушкой и еще один человек - друг отца по работе. Слез не было. Казалось в гробу лежит не его отец, а его жалкое подобие. Гримеры этой дешевой драмы тогда очень плохо поработали. Отец всю жизнь был для него эталоном элегантности и утонченного вкуса. Всегда безупречно одет и причесан, всегда серьезен и горд. Его боялись, уважали и ненавидели мужчины, восхищались, превозносили и любили женщины. Безумно любили. Другие. Не жена.
Сейчас же он видел перед собой сморщенного тридцати-четырех летнего старика, умиротворенно лежащего на белом шелке. С проседью в черных волосах, с глубокими морщинами, исполосовавшими лоб. Правда костюм был как всегда безупречно отглажен. Только вот казался размера на три-четыре больше, чем надо. Отец так похудел за эти месяцы…. Да, шрамов от аварии видно не было, но вот обвисшую кожу не скроешь гримом. Ему внезапно стало стыдно за свои мысли, и он сказал сам себе: "Сейчас отец выглядит гораздо лучше, чем все то время после ухода матери". И ему стало стыдно еще сильнее. Он старался подумать о чем-нибудь другом, но это плохо выходило. Взгляд будто приклеился к лицу отца, к неестественному румянцу на его щеках. Будто сквозь туман боковым зрением было видно, как "мужик в рясе" – так он его тогда обозвал – читал свою книжицу и махал рукой с цепочкой в воздухе. Монотонный голос лишал всякого желания вернуться в реальность. Он смотрел на отца. И не мог избавиться от глупых мыслей. Потом крышку гроба закрыли.
Он почувствовал, что совсем близко кто-то стоит, и повернулся. Рядом стоял тот самый друг отца и улыбался.
- Привет, как ты? – он молчал. – Нехорошо это все, - совершенно не смущаясь продолжал тот, - да еще и посреди учебного года. Теперь ты отстанешь в школе...
Невозможно было понять, что произошло у него в голове, но все декорации будто вытащили из-под воды на поверхность, все стало таким четким и понятным. До ужаса и дрожи в коленях понятным. Возникла острая необходимость убежать. Потом он помнил только, что очутился где-то между деревьев и старых могил и внезапно остановился. Свежий вечерний воздух волной накрыл его. Он вдохнул полной грудью, будто это был последний в его жизни вдох. Резкая боль в легких вернула на место память и сознание. И там, скрытый густыми кронами, раскидистыми кустами и могильными плитами от посторонних глаз, он дал волю слезам, упав коленями на рыхлую и прохладную землю.
- Ненавижу! Ненавижу вас!
Казалось, если он не выкрикнет эти слова, они задушат, сожрут его изнутри, измельчат на части, выжгут мозг. Осознание потери, жалость к самому себе, беспомощность, обиды последних месяцев на мать, подавляемые верой и незрелостью ребенка, возомнившего себя взрослым – все это вырвалось наружу и пролилось слезами. Это были последние его слезы. Он плакал навзрыд. Так, как, наверное, плачут женщины: с наслаждением, нетерпением и страстью. Он выплакал в этот час неистовство гнева и доверчивость, и любовь, и простодушное уважение, и веру – всё своё детство.
Он пошел в город пешком. Остановившись у первого магазинчика, купил себе пачку сигарет. И выкурил три штуки подряд. Кашляя. Подавляя рвоту и удушье. Плюясь от горечи, он курил. После этого он никогда даже не пытался бросить.
Сейчас, сидя за барной стойкой на вокзале родного города, его рука невольно потянулась к открытой пачке, лежащей перед ним. Видимо воспоминания оказались надежно спрятанными, но от этого не менее живыми. По его щеке медленно катилась одинокая слеза. Сегодня был совсем неправильный день. Совсем неправильный вечер и совсем неправильные мысли в голове. Этого не должно было случиться. Он стер слезу снова уловив смешанный им аромат лимона и перечной мяты. Глотнул виски. Ее образ, связанный со всеми важными событиями его жизни, все еще крайне настойчиво держался перед глазами. Она спасла его. Именно она тогда не дала ему возможности уйти в себя окончательно.
Воспоминания об отце не давали ему вернуться к полноценному существованию еще четыре года после похорон. Он ушел из дома матери и отчима. То был день его рождения, ему исполнялось двадцать. Седьмое июня. И он отмечал этот день, сидя у барной стойки клуба. Один. Он теперь курил, частенько выпивал, неисправно посещал институт (хотя успеваемость его от этого не снижалась), и в его постели перебывало столько девушек, сколько у большинства мужчин не набралось бы и за всю жизнь.
Он казался взрослым не по годам. И стал безбожно красивым. Светлые, почти белые волосы, которыми наградили его материнские гены, темные ресницы и брови. Жестко очерченные скулы на узком лице. Худощавое телосложение позволяло выделяться каждой его мышце. Его любили девушки, женщины, парни. Его же сердце закрылось. Любовь свернулась и оставила его в покое, уйдя туда, откуда редко возвращаются – в забытье.
Этот клуб ему нравился. Ничего вычурного. Ничего навязчивого. И что самое главное – никаких знакомых. Он напивался. Напивался водкой. И ему было хорошо одному.
- Ангельский мальчик с больными глазами, - он вздрогнул от звука женского голоса, прошептавшего это ему на ухо. Повернул голову. Ее глаза оказались всего в нескольких сантиметрах от его. И он задохнулся. Зеленые глаза, темные пушистые ресницы. Он не мог оторваться. Может, это было от выпитого алкоголя, он не знал и не хотел узнавать. Он тонул. И желал только, чтобы мгновение не заканчивалось.
Но оно прошло. Девушка отстранилась от него и села на стул рядом.
- Могу я с вами выпить? – совершенно серьезно спросила она без тени улыбки на лице. Он молча подвинул бутылку и знаком показал бармену подать еще одну рюмку.
Она выпила полную. Не закусила и даже не поморщилась.
- Вообще я предпочитаю чистый виски, - пожала плечами она, - но ради вашего дня рождения стоит пойти на уступки.
- Кто? Кто вам сказал? – он жаждал еще раз заглянуть в ее глаза.
- Вы, - спокойно произнесла она. – Точнее выражение вашего лица и ваше одиночество…
Утром она поехала к нему. Это был лучший его день рождения. С того самого дня они больше не расставались в течение двух лет. Они не расставались, но и не принадлежали друг другу. Они занимались сексом. Они разговаривали. Часами. Они ходили по барам, клубам, ресторанам, кинотеатрам. Но не были вместе. Она никогда не говорила ему о любви. Да и он не любил ее. Он ей восхищался. Восхищался как женщиной. Как человеком. Она была наиболее самодостаточной личностью из всех, кого он знал тогда или узнал позже. Нет, она не была идеальна. Он знал все ее недостатки. Только вот недостатки ли?
Бутылка виски была практически пуста. Он посмотрел на часы. Оставалось полчаса до прибытия поезда. Значит, посадку уже объявили. Он думал вернуться самолетом. Еще выезжая из Москвы, он купил себе обратный билет, зная, что потом их не будет. Но мать попросила задержаться и решить некоторые вопросы с квартирой. Когда все закончилось, билетов не было. Ближайший рейс, которым можно было улететь, был через два дня. Это были бы слишком мучительные два дня. Он бы не выдержал. Город не принимал его обратно, давя на воспоминания и запрятанные чувства. И он купил билет на поезд. Не лучшее место. Не нужные двое с половиной суток свободного времени. Но, по крайней мере, ему не пришлось оставаться в городе.
Он шел по платформе. Зеленый фирменный поезд Красноярск-Москва приветствовал пассажиров рядами полных света окон и радостными улыбками проводниц. Тот самый поезд, на котором он уезжал в первый раз. Внутри. Белоснежные шторки, на каждой из которых было написано название поезда: "Енисей". Его место было в дальнем купе возле туалета. Повезло хотя бы с нижней полкой. Он присел. Рядом положил свой чемоданчик.
23:45. Поезд медленно и плавно тронулся. Мужчина проводил взглядом остающихся на перроне людей. Они весело махали высунувшимся из окон пассажирам. Некоторые, сразу развернувшись, направились к вокзалу. Некоторые плакали. Оставалось 15 минут до его дня рождения. Оставалось 45 минут до того, как должна была бы прийти она. Но она уже шесть лет не приходила.
Он открыл чемоданчик и достал ноутбук и мобильный. Открыл компьютер и подсоединил к телефону. Подключение к Интернету пока можно было установить. Поезд еще не выехал за пределы города. Он знал все ее виртуальные контакты: номер ICQ, электронную почту, личную страничку. Он даже написал ей однажды, когда только уехал, но она не ответила.
- Есть люди, которые будут сражаться за тебя, пока есть надежда. А есть и такие, которые сражаются и после того, как надежда умирает… - однажды сказала она. Он забыл эту фразу, но почему-то именно сейчас эти слова всплыли у него в голове.
Дверь в купе открылась, в проему стояла улыбающаяся проводница. Рядом с ней мужчина с большой спортивной сумкой в руках. Так вот с кем он будет эти двое с половиной суток. Это было не важно. Он снова уставился в светящийся экран ноутбука. Загрузилась программа ICQ. Он пробежался глазами по зеленому списку контактов. Сердце его подпрыгнуло, на секунду перекрыв кислород, и упало куда-то вниз живота. Она была on-line.
@темы: Love is on-line, Творчество, Я
-
-
21.12.2007 в 15:53-
-
21.12.2007 в 15:56-
-
21.12.2007 в 15:59Описаниями. Платформа, лавочка, бар, воспоминания, ICQ.. Очень в стиле. Ассоциативное мышление. *виновато*
А, и еще.. Ты так пишешь, что совершенно не верится, что это Красноярск-Москва.. дух рассказа более европейский, имхо.
-
-
21.12.2007 в 16:58-
-
21.12.2007 в 20:52яШельма будет... скоро
-
-
22.12.2007 в 21:01Браво, Малфой!
-
-
23.12.2007 в 01:47-
-
24.12.2007 в 10:04